Игорь Станкевич, Герой России: «Жители Афганистана до сих пор считают, что мы их бросили»

«Не люблю обсуждать Афганистан и Чечню. Рассказать могу, обсуждать — нет». Такого принципа придерживается Герой России Игорь Станкевич. В День защитника Отечества Игорь Валентинович рассказал 63.RU о том, почему в Афганистане надевал каску и бронежилет лишь раз, как в Чечне отреагировал на предложение сдаться, почему служба в армии была отдыхом по сравнению с работой главой района и почему супруга была рада, когда он проиграл выборы в Госдуму.

— Игорь Валентинович, вы родились в Свердловской области. Как и при каких обстоятельствах оказались в Самаре?

— Это долгая история. Мой отец — офицер, по службе оказался на Урале, там был командиром танкового взвода. Родился я в Нижнем Тагиле. Потом папа перешел служить в создававшиеся войска стратегического назначения. C 1961 года наша семья жила в Новосибирске. Там я окончил школу и военное училище. Меня распределили в Московский округ, бригаду спецназа, где прослужил 6 лет. Потом был Афганистан, затем Германия и 81 полк, который вывели в Самарскую область, сегодня это поселок Рощинский. Так что с 1993 года вся моя семья — самарцы.

— Как отнеслась к переезду в Самарскую область жена? Как, кстати, вы с ней познакомились? Она тоже служила в вооруженных силах?

— Когда мы познакомились, оба были очень молоды. Я учился в Новосибирске в военном училище, а она жила в Барнауле. Там жил и мой товарищ по училищу. И вот в первый отпуск, спустя полгода после поступления, поехал к нему в гости. Умные родители — его и ее — отправили к ней что-то отнести. Пришли с другом, там стол накрыт, девочка какая-то с кудряшками бегает. Ну бегает и бегает. Приехал в Барнаул еще раз через три года. Друг женится, я свидетель. Опять та же девочка, только уже повзрослевшая. И я решил, что надо присмотреться. Год переписываемся, иногда встречаемся. Выпускаюсь из училища — уезжаю в Московский округ, в отдаленный гарнизон. И мы никак не общаемся три года. А из головы она не выходит. И тогда я понял, что нужно жениться. Пишу ей, она отвечает: «Приезжай». Меня отпускают на три дня. Мне тогда было 24 года, ей 21. Она училась в медицинском институте. Приезжаю, поговорили с родителями. Все в шоке — она, родители — но я сказал, что нужно принимать решение здесь и сейчас: да-да, нет-нет. Она согласилась. Приезжаю в часть, отпрашиваюсь еще на пять дней. Командир спрашивает: «Успеешь?» А впереди очень серьезные учения. Я говорю: «Успею». Прилетаю, идем в ЗАГС, там говорят, что распишут только через месяц, но можно взять справку, что есть какие-то обстоятельства, по которым нужно расписаться сейчас. Я — в училище, там дают такую справку. В итоге мы женимся через 2 дня. Потом садимся на самолет Новосибирск — Москва, из столицы на электричке едем до Рязани, оттуда — в гарнизон. Жену перевели в Рязанский мединститут. Старший сын у нас родился в 1984 году, а вскоре я узнал, что через несколько месяцев надо ехать в Афганистан.

— Ваши первые мысли, когда узнали? Как отреагировала супруга? Ведь у вас только родился ребенок… Мне кажется, будь я взрослой в то время и узнай, что муж уезжает в Афганистан, я бы просто сползла по стулу.

— Она отреагировала не так, но похоже (смеется). Чтобы ей было попроще с ребенком, я отправил ее и сына в Сибирь к своим родителям. Что касается моих настроений, то у нас была специфическая бригада, это просто было какое-то уникальное явление, у нас был такой военный дух, что информацию о том, что нужно ехать в Афганистан, я воспринял спокойно. В Ташкент прилетел в июне 1985 года. В Афганистане я был командиром отряда пропаганды и агитации. Отряд 201-й мотострелковой дивизии. Работали от Кундуза (город на севере Афганистана) до Саланга. Задача — выстроить отношения советских войск с населением и с вооруженными группировками. Надо было при этом понимать специфику народа. У них — банды, феодальный строй — это для них обычное явление. Вооруженные группы конфликтуют с кем-то, они защищают землю. Это мы к ним пришли.

.

— С кем было сложнее общаться — с вооруженными группировками или местным населением?

— Я быстро изучил язык. Тем более на севере Афганистана жили в основном таджики, узбеки, а я в детстве много времени провел в Средней Азии и понимал обычаи. Мне нравилось с ними работать.

Мы находили контакты с людьми и решали серьезные вопросы. Например, чтобы не нападали на колонны военной техники. Например, с 1-го по 10-е число. При этом никаких договоров не составляли, жали руки, старики дергали волосок из бороды и вручали в знак уважения и честного слова — и всё.

— Вас всегда встречали доброжелательно? Неужели никогда не оказывались под дулом пистолета или автомата?

— Было, конечно, всякое, но я сейчас о хорошем. За два года в Афганистане я каску и бронежилет надел только раз, когда надо было подойти к командиру и доложить, что прибыл. К людям я ходил без каски, бронежилета, без автомата. Надо понимать, что работаю с местными жителями, они не поймут, если приду к ним в бронежилете. Это проявление слабости. Обычно знакомство мы начинали так. Приезжали к кишлаку, включали афганскую музыку на всю улицу и просто ждали. Сначала из кишлака выбегали дети. Я спрыгивал с брони, без каски, жилета, с одним пистолетом. У меня всегда в карманах были печенье и конфетки. Дети выбегали — мы начинали с ними общаться. Снова никуда не спешим. Потом выходили бабо — старшие. Всё — значит, контакт установлен и диалог состоится. Напролом никогда нельзя было идти. Автомат — для других ситуаций. Бывало, и пулеметчиком работал.

А потом в марте 1987 года из Афганистана обстреляли Советский Союз. Это было очень серьезно, начались боевые действия. Мы сделали так, что с этой территории сначала вывезли детей, женщин и стариков, а потом уже начали боевые действия, чтобы обычное местное население не пострадало.

Встречался и с руководителями вооруженных групп, в том числе больших. Как они относились? Все знали, что наш отряд работает только по добру, у нас есть врачи, которые могут оказать помощь. Со многими общался вот как с вами. В обычных условиях мы проводили 25 дней в месяц на выездах.

Важно было оставаться человеком в любых условиях и с любыми собеседниками и понимать, что ты работаешь с людьми. Война войной, а там живые люди и живут своей жизнью. Многие афганцы до сих пор считают, что мы их бросили. Тогда ведь было принято решение просто выйти советским войскам с территории Афганистана и всё.

— Как держали связь с семьей всё это время?

— Письма. Почта тогда работала неплохо. Один раз звонил домой по телефону. Советники помогли. Один раз ездил домой после того, как получил тяжелую травму, а потом еще я заболел, и мне потребовалась реабилитация. Предлагали санаторий, но я сказал: «Только домой». Был отпуск и вторая поездка на реабилитацию после другой болезни.

— Как сложилась военная карьера, когда вернулись из Афганистана?

— В 1987 году в Афганистане я написал рапорт о поступлении в военно-политическую академию в Москве. Факультет подготовки специалистов политогранов, я шел как специалист пропаганды, направление — работа с местными жителями. Три года учился в Москве и три года писал работы на тему «Национально-психологические особенности населения Афганистана». «Афганцев» на курсе нас было два человека. Когда учился в академии, жена работала в Москве. Она терапевт, но тогда начала специализироваться на кардиологии. Ей рисовали светлое будущее, и нужно было выбирать: оставаться в Москве или ехать со мной. Она выбрала второй вариант. В Германии мы провели три года, объединение страны проходило на наших глазах. А потом нашу 90-ю танковую дивизию вывели из Германии. Это был 1993 год. А в декабре 1994 года я узнаю, что наш полк идет на Кавказ. Причем узнаю при весьма интересных обстоятельствах.

Мы с командиром полка Александром Алексеевичем Ярославцевым (я тогда был его замом по воспитательной работе) пошли в штаб армии, чтобы решить какие-то рядовые вопросы по полку. Вошли в кабинет генерала Крота. А ему — звонок. Мы сразу поняли по интонации, что что-то серьезное. Сначала нам просто сказали, что мы едем в Грозный, без подробностей, и просили не распространяться пока об этом. Тогда мы не знали, что там творится.

— Когда оказались в Чечне? И что там увидели? Сразу поняли всю серьезность ситуации?

— В Грозный мы ехали через Моздок (это Северная Осетия). Полк укомплектовали людьми из 49 частей. Они были, надо сказать, не самые подготовленные. И это была проблема. И уже в Моздоке по рассказам местных жителей я многое понял. И сразу говорил, что надо готовиться воевать, но многие меня не слушали и не слышали, не осознавая всю серьезность.

Наш полк вошел в Грозный 31 декабря 1994 года. Я в те часы вел тыловую технику из Моздока и был на связи. Начали поступать сведения о первых раненых. И я поспешил в командный пункт. В это время привозят первого погибшего. Поступает информация, что ранен командир полка. Он был в самом центре города. Через некоторое время узнаем о его втором ранении. Я-то представляю, что происходит в городе, но у нас в полку «афганцев» — трое: командир полка, я и начальник штаба второго батальона. Привозят командира полка. Я — к нему. Он открывает глаза и говорит: «Ты должен идти в город, там некому командовать». И теряет сознание. Оказалось, когда машины ехали по центру, их остановил сгорбленный старичок, командир помахал ему, чтобы тот ушел с дороги и отвернулся.

Граната попадает в авианаводчика, который сидел перед командиром. Он погибает сразу. Командир получает осколочное ранение. Ему перевязывают голову, он снова поднимается наружу — и его опять ранят.

Я понимаю, что происходит, и начинаю собирать информацию. У нас вовремя не пришла пехота. Это те, кому надо сесть в броню и вести бой.

В ночь на 1 января собрал колонну брони, машины с танковыми и стрелковыми боеприпасами, топливозаправщики с керосином для танков и соляркой для БМП. И мы вошли в Грозный по Первомайской улице. Дошел до площади Орджоникидзе. Связи с встречающим нет. Смотрю, два бойца сидят рядом на корточках у стены дома, не в укрытии. Одного из них на моих глазах убивают. Второй посмотрел на него, чуть сдвинулся и продолжал сидеть. Я машу, зову к себе, а он не идет. В ступоре. Я выхожу на связь, говорю, что встречающих нет, а людей, машины с боеприпасами и топливом у меня не забирают. Мне на том конце связи говорят: «Прими решение сам, что делать». Я за всю чеченскую кампанию испугался один раз — тогда: облегчение наступило, разрешили делать то, что умею, — воевать. Вот это было страшно: ощущение, как будто после нескольких лет подошел к двери квартиры моих родителей и открыла мама. Докладываю, что решил вывести войска из города. Сколько можно стоять на расстреле?!

— Что происходило в тот момент в городе?

— Подразделения полка вели тяжелые бои. Мы начали выходить в лагерь — и у меня на глазах подбивают танк в метрах 100–200 от меня. Даю приказ продолжать выход, а сам дошел до первого большого перекрестка. Останавливаю 5 боевых машин, высаживаю пехоту, оставляю наводчиков, командиров и механиков, готовлюсь вернуться к площади, забрать наших солдат и вывезти их из города. Только построил машины ехать в центр, как по рации приказали выставить блокпост, организовать оборону этого перекрестка. А у меня только 5 боевых машин и всего человек 15–16. И у меня за секунды проносится в голове план, как расставить машины, потому что рядом с нами — частный сектор, а подальше — девятиэтажки, и там однозначно сидят боевики, я это понимаю. Даю команду вернуть боевые машины из лагеря, какие возможно. Со мной был техник роты. Отправляю его на двух БМП вывозить из города всех, кого найдет. Сегодня старший прапорщик Кириченко — Герой РФ. Многие матери благодарны ему за мужество и спасение своих сыновей.

Так вот мы заняли перекресток. У меня — 9 боевых машин (4 развернул), держим выход из города. Солдаты осмотрели территорию.

Их оставалось только наклонить, поджечь и бросить на БМП. В большом бетонном заборе было отверстие, а рядом, на поддоне, — противотанковые гранаты — приходи и стреляй. В ночь определили порядок работы минометных батарей. А утром 2 января МВД вывозило из города местных жителей. Готовится отойти последняя машина. Ко мне подбегает старик: «Кто у вас командир?» А я всё это проходил и знаю: назовешься, он потом покажет духам — и они убьют. Спрашиваю: «Что хотел?» Он отвечает: «Ему надо передать, что вас сейчас бить будут». Кто? — «В белых блестящих халатах». А нам сообщили, что боевиков снабдили всем и даже белыми маскировочными халатами, чтобы на снегу не было заметно. Я благодарю деда, подсаживаю в машину, а сам машу своим на БМП, чтобы заводили. И я еще не успел добежать до машины, как стоящую недалеко БМП подбили из гранатомета. Заскакиваю в свою БМП, и начинаем работать огнем. Бой шел несколько часов. Подробности рассказывать не буду, это или себя хвалить, или врага унижать. Неожиданно всё затихает. Я выдыхаю, потому что пока докладов об убитых нет. По рации слышу незнакомый голос: «Здравствуйте». Я говорю: «Вы кто? Уйдите со связи». Он — мне: «Назови себя». Я: «Ты сумасшедший что ли, ты кто?» Он отвечает: «Депутат Госдумы Сергей Ковалев. Я — во дворце Дудаева. Вы должны сдаться в плен». Я возмущен естественно: «Чего? Ты как себе это представляешь?» «Вы воюете незаконно». У меня в голове пролетает мысль, что нас снова, как в 1991-м, предали, а сейчас готовятся развалить Россию, и если мы отступим, страны не будет.

А он продолжает: «Сдайтесь в плен, вам гарантирована жизнь». А бойцы слышат, у них тоже работают рации. Ну русский язык богатый (улыбается), я объяснил, кто он, что он и куда ему идти. И говорю: «Сейчас — война, на ней иногда выживают, и, если ты мне попадешься, — порву. Не из-за того, что бросил, предал страну, а из-за того, что мальчишки 18-летние тебя слушают, а их убьют, как только сдадутся в плен». В итоге бой продолжился до ночи. Никто в плен не сдался. Солдаты поверили своим командирам. После боя, по команде, оставил перекресток и вышел на консервный завод. Там встретил генерала Рохлина: оказалось, что мой отряд прикрывал командный пункт Российской армии.

Итог тех дней: 60% бронированной техники полка сгорели, 148 солдат и офицеров погибли. Война — это ведь только в кино красиво, на самом деле всё страшнее и проще.

— Сколько времени в итоге вы пробыли в Чечне?

— Бои мы вели почти до конца марта 1995 года. В Чечне пробыл до апреля. Потом вышел оттуда вместе со всем полком. В Чечню ко мне приезжала жена. Она была военным врачом. И рвалась ко мне с самого начала, но я разрешил приехать только тогда, когда бои в Грозном утихли и стало более или менее спокойно. Она прилетела на две недели на замену работающих у нас врачей. Сейчас, с годами, конечно, понимаем, что делать этого не стоило. У нас старшему сыну тогда было 10 лет, младшему — год. Бывало, мы ездили с ней на одной боевой машине на чужой территории. Но жена сейчас всегда говорит: «Я знала, что с нами ничего не произойдет». Когда вернулся из Чечни, перешел служить в Приволжский военный округ, в управление воспитательной работы.

— Многие военные, побывавшие в горячих точках, говорят, что события тех лет их не отпускают спустя годы. Вас отпустили Афганистан и Чечня?

— Я не представляю себя вне Афганистана и Чечни. Хотя я ни с кем, кто там не был, не обсуждаю ни Афганистан, ни Чечню. Рассказать вот, как вам, могу, обсуждать — нет. Я не имею права это делать. Это не честно по отношению к тем, кого я не видел в бою. Пример — Чечня. Прекрасно понимаю, что вошел в город, когда первые трагические события 31 декабря 1994 года и 1 января 1995 года уже произошли. Я же появился вдогонку. Первым тяжелее всего. Вторым, правда, тоже не просто, ведь мы там были не один день, морально было непросто: 18 военнослужащих из полка стали невозвратными психологическими потерями, а они даже не были ранены. Спустя годы солдат написал мне письмо, где рассказал, что, вернувшись из Чечни, не помнил, как зовут отца и маму, остальных не узнавал, знакомился с родственниками заново. Внутри каждого — психологическая трагедия. И как ее забыть и вырвать?! Вопрос реабилитации ветеранов боевых действий очень важен. Это моя обязанность сейчас — добиваться реабилитации наших ребят. Не случайно ветераны 81-го мотострелкового полка собираются 1 января, когда были наибольшие потери, — это возращение туда, где был, это момент, когда отдаем себя памяти — и мозг очищается. Как выбросить из памяти картину, когда мать приезжает с двумя сумками продуктов в Грозный к сыну. А его в этот момент опознают среди погибших… Как это выбросишь?

— Расскажите о награде «Герой России». Ведь вам ее дали именно после событий в Грозном.

— Пока воевал в Грозном, о наградах не думал. Старался делать свою работу как можно лучше. Каждый день вступали в бой. А это или ты, или тебя. О представлении к званию «Герой России» узнал в Самаре. И вот октябрь 1995 года, я дежурный по управлению, сижу в штабе округа. Мне звонят: ты — Герой, беги в магазин. Я не поверил. Говорят: «Открой газету». Действительно, открываю газету — и там мое имя среди тех, кому присвоено это звание. Журналисты часто просят поделиться сведениями о конкретных боевых ситуациях. Рассказываю о подвигах наших солдат и офицеров, редко о себе. Открытая информация опубликована. Всё описание подвига — в наградном деле. Если коротко — «За мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания».

Получил я звезду в марте 1996 года. Меня пригласили в Москву с женой. Нас, награжденных, приехало человек 20: 18 человек — к Павлу Сергеевичу Грачеву (министр обороны тогда), а меня и еще одного майора отправляют к президенту, в Кремль. И вот Георгиевский зал, ходит одна богема: Михалков, Джигарханян, Камбурова. Меня вызывают на сцену, и Борис Николаевич Ельцин вручает звезду. Жена всё сняла на видеокамеру, запись храним в семейных архивах.

— Какие у вас еще есть награды?

— С Афганистана — Орден Красной Звезды, это самая ценная награда, и Орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» третьей степени. Из Чечни — медаль «Золотая Звезда Героя Российской Федерации». За работу в Госдуме — Орден Дружбы. Есть медали.

— Когда ушли из армии? И почему решили занять пост главы Ленинского района?

— Весной 1999 года понимаю, что я единственный полковник — Герой России — воспитатель в Вооруженных Силах, а в стране идет тенденция, чтобы политработников советской школы убрать из армии совсем. Перспектива моя весьма неопределенная, мне 40 лет, надо принимать решение. И я написал рапорт об увольнении. 15 апреля подписали. В конце апреля глава города Самара Георгий Сергеевич Лиманский пригласил к себе, предложил стать главой района — я согласился. А, надо сказать, Георгий Сергеевич был у нас в Грозном и многое сделал для воевавших солдат и поддержки семей погибших.

Началась совершенно другая жизнь, которая не укладывается в рамки военного человека. Я заочно учился в экономической академии, получал второе высшее образование. Очень помогло. И люди начали постепенно понимать, что я — это не только «сапоги и портупея». Начал работать. Через месяц друг меня спросил: «Как дела?» Я ответил, что в армии я отдыхал. Ленинский район — центр города. Прекрасные люди, административные органы, вузы. Мощное строительство. Но со сложной жилищной сферой: в те годы было 489 выгребных туалетов, более 4800 печей. Пожары — почти каждый месяц, и преимущественно ночью. Главой района был 7,5 года.

— Как оказались в Госдуме? И что запомнилось там? Как можете прокомментировать избирательную кампанию 2021 года?

— Когда ушел с должности главы района, активно вошел в российскую общественную жизнь. Доволен тем, что о самарском опыте создания геройской организации и работе в ней докладывали на уровне аппарата президента. Два срока был в Общественной палате Самарской области. В январе 2016 года меня пригласил на встречу Сергей Иванович Неверов, секретарь генерального Совета партии «Единая Россия», членом которой являюсь. Он предложил возглавить Самарскую региональную организацию. А на съезде партии приняли решение, что я иду в федеральный парламент.

Работу депутата проводил в 162 избирательном округе, в который входят районы Самары Промышленный, Советский, города Кинель, Отрадный, Кинель-Черкасский, Богатовский, Борский, часть Волжского районы. Постоянно встречался с жителями, так как без выезда на места сложно понять все проблемы и найти пути их решения в московских кабинетах.

Об избирательной кампании 2021 года, в которой я проиграл, могу сказать следующее. Оспаривать результаты я не собирался, это не разумно. Я шел от партии, если партия не оспаривает, то и мне не стоит. Не важно, кто победил: результат признала избирательная комиссия. Наверное, были варианты что-то оспорить, но делать этого не стал. Есть неприятный осадок от того, что меня полили грязью. Это клевета. Затронули даже не меня, а тех, кто воевал, семьи погибших…

Но когда я не победил на выборах 2021 года, жена даже обрадовалась и в шутку сказала: «Это очень хорошо. А то тебя дома нет, и я очень скучаю».

— Расскажите немного о семье. Сыновья стали военными? Чем вы занимаетесь сейчас?

— Начнем с сыновей. Они оба — лейтенанты запаса, окончили военные кафедры в вузах. Старший сын — программист, живет с семьей в Самаре, у него две дочери — 13 лет и 8 месяцев. Младший сын живет и работает в Москве. Супруга — военный пенсионер. Домохозяйка. Сейчас я веду общественную деятельность — председатель Самарской областной общественной организации «Герои Отечества».

— Напоследок спрошу про 23 Февраля. Многие военные относятся скептически к тому, что в этот день поздравляют всех мужчин: и служивших, и не служивших, мальчишек, малышей. Как вы к этому относитесь?

— Хорошо отношусь. Чем раньше мальчиков поздравляют с Днем защитников Отечества, тем лучше. В них с ранних лет закладывается чувство ответственности за близких, страну, формируется патриотизм. Мальчики поздравят девочек с 8 Марта — это тоже хорошо и говорит о том, что у нас здоровая страна. Есть мужчины и женщины. Независимо от того, служил мужчина или нет, он достоин того, чтобы его поздравили 23 Февраля. Это великолепная традиция. Но главные герои праздника — ветераны и те, кто сегодня стоит на страже Родины. Хотел бы, чтобы навсегда остался этот праздник. Всем хочу пожелать мирного неба над головой. Любой солдат скажет, что лучше служить в мирное время.