«Мне одиннадцать лет, и это первая в моей жизни смерть»: трогательная проза самарской журналистки

Главный редактор «Свежей газеты», журналист и художник Ирина Лукьянова выпустила первую и, как она шутит, единственную книгу стихов и прозы «Всем спасибо, или У любви много прекрасных лиц». Внутри — невероятно трогательные тексты. Публикуем заглавный рассказ с разрешения автора.

В одной из комнат старого дома

Вечно спешат часы.

Там девочка ничего еще не знает о себе

И думает, что всё на свете может.

В комнате напротив часы всегда точны.

Там старуха плачет над собой

И деловито кашляет.

А я между.

И чем ближе к одной из них,

Тем дальше от другой.

Мы стоим посреди комнаты, обнявшись, и раскачиваемся медленно. Я прижалась щекой к твоей голубой домашней майке. Тепло, уютно. Из кухни по всему дому разносится аромат готовящегося обеда и бабушкиных папирос... Ты такой большой, толстый и добрый. Я очень тебя люблю. У тебя худые, чистые всегда, пахнущие больницей руки. Длинные (как у музыканта — так говорят) пальцы и ногти как желуди. У тебя густые рыжие брови. Раньше ты был рыжим... я этого не знаю. Я помню тебя только седым.

Жарко. Жара висит, давит, пригибает вниз. Хочется скинуть платье и лечь в тень на перегретую землю. И не шевелиться. Солнце настигает и сквозь тяжелую пыльную зелень.

Соседская девчонка — хоть бы что. Она из дома только что вышла. Я ее не знаю. Подойти хочется... Но мне так всегда трудно дается это — «Как тебя звать?». Мы ходим кругами и искоса переглядываемся.

— Пошли со мной? Ты чё одна-то?

Ее белобрысые палки-косички насмешливо торчат.

— Куда?

— На Кудыкину гору воровать помидору!

Я даже отвернулась от неожиданности и обиды.

— Пошли, — она перешла на таинственный шепот, — я тебе взаправду Кудыкину гору покажу? А?

— Это вон та, что ль? — покосилась я недоверчиво.

— Да нет, пошли скорее, увидишь!

И я уже поверила. Я почти бегу. Ведь если по-настоящему на Кудыкину гору... Ее ж никто никогда не видел, а я увижу. Если по-настоящему на Кудыкину гору, то... Спотыкаюсь и с разбега проезжаю на коленке.

Из раскрытой кухонной форточки слышу грозный бабушкин голос. Еще не поднимая глаз вижу — она привстала у окна на табурет, тяжело дышит, а лицо у нее такое, что... Так и не поднимая головы, поворачиваюсь и хромаю к подъезду.

Ты заливаешь мне йодом ссадину.

— И куда ж ты так спешила?

Я со слезами в горле еле выговариваю:

— На К-кудыкину го-о-ру...

Ты смотришь на меня внимательно. В уголках рта чуть грустит улыбка:

— Ну ничего, Рыжик, в следующий раз обязательно...

Больше сдерживаться не могу и разражаюсь громким ревом.

Мы с тобой живем вдвоем. Бабушка лежит в больнице. И у меня есть свой ключ! А сегодня ты ушел на работу, а я сбежала в кино без спроса. Ты думал, что я дома, а я давилась мороженым и представляла, что будет, если ты придешь, а меня не будет.

Потом прибежала, запыхавшись, открыла дверь своим ключом и стала ждать тебя. Ты пришел скоро.

— Ну-с, что поделывали, барышня?

Я смотрю на тебя широко распахнутыми честными глазами. Даже языку щекотно от моей тайны...

Я тебя ненавижу! Твои гадкие рыжие волосы на руках, твои веснушки, твой арбуз-живот, твои широченные зеленые штаны... Я прямо задыхаюсь от тебя.

— Ходячий желудок! — шиплю я непонятные, неизвестно где услышанные слова и чувствую злое облегчение...

Проходит полчаса. Я тихонько подхожу и, обняв тебя, замираю. Ты гладишь меня по голове.

— Прости, пожалуйста, — давлюсь я своим противно-непослушным голосом. И знаю, что ты меня уже простил... Тебе ничего не надо объяснять.

Ты умираешь. На кровати лежит твое неожиданно удлинившееся, исхудавшее тело. Меня позвали к тебе. Посадили у твоего изголовья на табурет. Ты говоришь что-то быстро и невнятно, будто снова бредишь после морфия. Я ничего не разбираю, мне страшно, и я прячу глаза. А ты гладишь мою руку костлявыми пальцами и говоришь что-то быстро и невнятно — не разобрать. И очень хочется, чтобы ты отпустил мою руку и перестал говорить...

Ты знал, что неизлечим. Семидесятилетний военный врач, ты всё знал о смерти.

В доме много чужих людей, посреди комнаты на табуретках — твой гроб. Под гробом съежилась кошка. Она тебя любит и всё чувствует. Я не могу больше в комнате... В прихожей говорят, что ты хорошо выглядишь. Я не понимаю, как может хорошо выглядеть это чужое желтое лицо... Под подбородок тебе что-то положили, и он задран вверх.

Я выхожу на лестничную площадку. Сижу на перилах. Приходят ребята, непривычно притихшие. У кого-то есть воздушный шарик. Мы его надуваем. Он высоко подпрыгивает по ступенькам. Кто-то сказал смешное, наверное. Я тихо смеюсь. Мне одиннадцать лет, и это первая в моей жизни смерть.

В непогоду такую, гонимый опять маятою,

Разве пустишься в путь без надежды разбитых калош?

Жаль из стольких сочувствий, согревших тебя на постое,

Лишь фонарщик-старик вызывает ответную дрожь.

О, домашний скиталец, продрогший от теплого ветра,

Предъявляющий свету наивно рифмованный иск,

Ты уходишь, поверив змеиным и мудрым советам,

Оставляя надежды фанерный смешной обелиск.