«Я знал, что Родина однажды отправит туда, где можно погибнуть»: прошедший Афган самарец рассказал свою историю

Бесстрашие и колоссальная сила духа — так можно сказать о Владимире Глухове. Он единственный в области человек с ограниченными возможностями здоровья, который покоряет небо. Его вы могли видеть приземляющимся после прыжка с парашютом на набережную в День ВДВ или на 23 Февраля. На войне в Афганистане он был дважды ранен и в итоге лишился ноги. Но это не помешало ему вести активный образ жизни и стать примером даже для здорового человека. О том, как проходила служба в горячей точке и как он вернулся в гражданскую жизнь с непоколебимым намерением жить не просто полноценной жизнью, а еще и заниматься экстремальными видами спорта, Владимир рассказал в интервью 63.RU.

Посмотрите видеоверсию нашего интервью:

«Мы воевали бессменно»

— Владимир Николаевич, для вас война в Афганистане — это первый опыт военных действий? Была ли мысль как-то избежать призыва, ведь вы же понимали, что могли и не вернуться с войны.

— Нормально, меня этому учили, и в то время это было почетно. Многие люди сами писали рапорты, чтобы их отправили служить в горячую точку. Я выбрал свою профессию, зная, что Родина может в один прекрасный момент тебя послать куда-то и, поскольку там стреляют, есть вариант погибнуть. Война есть война, это неотъемлемая часть работы, например, офицеры меняются: один ушел, другой пришел. Так же и с бойцами было: для боевых действий приходили неопытные товарищи, потом набирались опыта, а «духи» воевали постоянно и у них был большой опыт. Было достаточно сложно, приходилось постоянно учиться.

Самые тяжелые столкновения происходили с 1984 по 1987 год. Так как начали поставлять более усовершенствованное оружие и арсенал изменился существенно: автоматы, снайперские винтовки, мины, крупнокалиберные минометы. В основном, конечно, было китайское оружие. С его появлением мы воевали бессменно.

— Когда вас привезли в Афганистан, куда вас поселили с товарищами? Что по пути вы увидели? Напряженная ли была обстановка?

— Нас, офицеров, переправляли через Тузель (аэродром Ташкент-Восточный) из Узбекистана на пересыльный пункт в Кабуле, а там было направление в дивизию. В дивизионном отделе кадров мне дали направление в Гиришк. На самолете доставили в Кандагар и уже оттуда на вертолете я попал в первоначальное место службы — поселок Гиришк.

В Гиришке мы жили в домиках из глины, которые сделали сами бойцы. Казармы были почти у всех одинаковые, что у «духов», что у наших, только у советских бойцов более вытянутые. Жилось в них сносно: двухъярусные кровати у бойцов, а у нас, у офицеров, одноярусные. Зимой было прохладно, так как ночью температура уходила в минус. Днем температура раскочегаривалась до плюс 25. Я прибыл в Афганистан 7 января, и если в Кабуле был снег, то в Гиришке не было никакого снега. Летом стояла такая жара, что невозможно было залезть на БТР или дотронуться до брони: приходилось на руку натягивать комбинезон и только потом хвататься за поручень, иначе рискуешь получишь ожог.

— Как же воевали при такой жаре? Наверное, из-за этого и потерь было больше...

— На операциях все работали, несмотря ни на что. А вообще и у местных жителей, и у «духов» в период с 12 до 16 часов дня был перерыв в любых делах, потому что температура была такая, что это не мы не выдерживали, такое не выдерживал никто. Сесть даже внутрь танка можно было, только подложив что-то под пятую точку.

В глобальном смысле, если говорить о потерях, то они не сравнимы с Великой Отечественной войной: да, были большие потери, погибали взводами, но это не такие мощные потери, как при Великой Отечественной войне, где людей выкашивали полками или дивизиями.

— Вы базировались всё время в одном месте или вас перекидывали воевать и в другие районы? Как к советским бойцам относились мирные жители?

— Наша дивизия находилась в Кабуле и полки были разбросаны: мой батальон стоял в Гиришке, два батальона стояли в районе кабульского аэродрома, рядом со штабом дивизии, один батальон был разбросан для стационарного базирования по точкам в горах. Если происходила какая-то операция, на базе, в месте дислокации оставалось подразделение для охраны, остальные шли на операцию. Все эти операции проходили по разным точкам Афганистана соответственно. Мы проходили через поселения местных и контактировали с ними, например для того, чтобы купить фруктов. И мирные жители были мирными только там, где стояли наши. Все остальные населенные пункты, которые были в районе операций, — это уже враги в той или иной степени. Хорошо, когда мирные остаются в кишлаке — это значит, если мы проходим мимо и в кишлаке есть мирные жители, значит здесь стрелять не будут, а если кишлак пустой, то значит держи ухо востро.

— Владимир Николаевич, расскажите, где вы получили ранение? После него вас вернули в место дислокации или отправили в Союз? Как транспортировали раненых?

— Первое ранение я получил в 1985 году. Я попал под стрельбу, и мне прострелили левую ногу. Меня лечили в местном госпитале, не отправляя домой.

Второе ранение произошло в 1987 году. Операция проходила в провинции Кунар, городе Асадабад. В тот день боестолкновение было тяжелое, поэтому случилось ранение. Как обычно, выслушали напутственное слово и в полной боевой готовности отправились пешком до аэродрома в Кабуле. Там нас распределяли по 10 человек на вертолет и отправляли по точкам на операции. В Асадабаде много стреляли, и избежать этого было невозможно: либо погибать, либо получать ранение. Мне, наверное, повезло, это не самое страшное. С войны люди приходили без двух ног, без рук, слепые, а тут всего-навсего голень. Когда ты видишь такие исходы каждый день, то тебе уже не страшно.

Я отключился и периодически приходил в сознание. Это было пулевое ранение, ногу разорвало. Было очень больно. Помню, что было плохо настолько, что и помирать не страшно. Транспортировали стационарно, самолетом, не возвращаясь в место дислокации: там не было лечебного учреждения. В провинции Кунар развернули крупный госпиталь на базе маленького, куда привозили медперсонал из Кабула и Баграма. Тогда уже стало возможно организовывать прием и обработку раненых вертолетами в Джелалабад, там уже шла сортировка: «тяжелых» ждал Ан-12. Они набирали раненых и потом отправлялись в Ташкент, где их распределяли по Союзу, по окружным госпиталям. Тех, кто «легкий», без рук и без ног, старались лечить прямо там, в Афганистане.

— Получается, пока борт не наберет определенное количество людей, то он не полетит? Было ли такое, что кто-то из раненых просто не дождался нужного количества человек и погибал на борту самолета?

— Да, у них своя служба. Не один-два человека должно быть. Если человек не мог вынести перелет, то его сначала лечили длительно в госпитале, чтобы он стал транспортабельным. Конечно, всё это помнится, все бои спустя даже много-много лет я помню, все операции, все людские потери. Такие вещи не забываются. Я на это учился и понимал, что это естественно, что люди убывали…

«Пятка чешется, которой нет»

— Врачи сразу приняли решение об ампутации?

— Ранение произошло в 85-м году, а ампутировали только в 95-м. Я долго лечился, было проведено более тридцати операций. В итоге поставили остеомиелит. Я и не выпадал из жизни, да, операции случались, но я всё время был в строю. Как только чувствовал себя лучше, в госпитале шел в спортивный городок, подтягивался, тягал железо. Просто если хочешь, бери и делай. Никто за тебя на ноги не встанет. Сейчас если хожу на лыжах по 10–15 километров, то это уже из разряда активной физкультуры, продышаться просто. А фантомные боли до сих пор не проходят, особенно к непогоде. Нога болит и пятка чешется, которой нет. Это непроходящее, пожизненно.

— Как государство вас поддержало после всего: путевки, выплаты, протезирование?

— Платят пенсию, дают протезы. Как государство поддержит? Есть такое выражение: «Не бойся, не надейся, не проси», — и это основное. Просить ничего не надо. Спасибо и на этом. Давали путевки в санатории, но мне работа не позволяла уезжать, ну и это не мое — среди пенсионеров ходить на процедуры. Я чувствую себя отлично и считаю, что общаться надо с молодыми, а не со стариками.

— Приходилось ли вам совершать на войне что-то такое, что противоречило вашим внутренним установкам или вызывало даже скупую мужскую слезу? Где-то приходилось выбирать: спасти себя или спасти другого? Что навсегда запечатлелось в памяти?

— Начнем с того, что нужно знать специфику ведения боевых действий в горах. Это не линия фронта, это отдельные точки. С тобой малочисленная группа людей, поставлена задача…

Знаете, об этом нет такого рассуждения, потому что первое — ты направлен на выполнение задачи, второе — на сохранение жизни личного состава и третье — на сохранение самого себя.

Сомнений не было. Есть люди, которых ждут дома, и ты должен по возможности отправить их домой здоровыми, когда они закончат службу. Прошли операцию, зачистили от «духов», оружие взяли, трофеи какие-то. Мы просто пришли, почистили, ушли, а душманы снова возвращались, и всё начиналось снова по кругу.

— Вы сами попросили оставить эту пулю из ноги?

— Нет, я был под местной анестезией на операционном столе. Врач достал ее из ноги и отдал медсестре. Она завязала ее в бинт повесила мне на шею, как брелок, на память.

— Как вы думаете, что могло изменить ход войны?

— Очень сложно изменить ход, когда 100 тысяч военнослужащих против 17 миллионов населения. Я не специалист в этой области. У меня есть свое видение, но я не хочу брать на себя такую ответственность, давать комментарии по поводу этого. У нас все могут быть врачами, учителями и политиками. Да, что-то не нравилось, но были приказы и я, как командир низового управления взводного звена, выполнял то, что требовалось. Чтобы было по-другому, нужно было глобально покрыть весь Афганистан. Тогда от нашего государства требовались бы совершенно другие затраты: и финансовые, и людские ресурсы. Большое видится на расстоянии. Я не политик.

— Вы сохранили отношения с теми, с кем проходили службу в Афганистане?

— Конечно! Мы всегда на связи с товарищем — в одном батальоне служили, он был сержантом. Потом нашлись и остальные, с кем я в роте служил, в батальоне, спасибо современным средствам связи. Общаемся непрерывно, хоть часть народа осталась на Украине, в Молдавии, но в основном в России — с ними встречаемся постоянно по праздникам.

«Человек всегда может найти себя на гражданке, не все этого хотят»

— Как изменилась ваша жизнь после ранения? Многие бойцы после военных действий и спать ночами нормально не могут, и вернуться на гражданку сложно.

— Началась просто другая жизнь: развал Союза, я поступил в плановый институт, получил диплом, которым практически не пользовался, кстати. Про сложности на гражданке — это всё отговорки. Все, с кем общаюсь я, вернулись в прежнее русло, стали успешными бизнесменами, получали дополнительное образование. Человек всегда может найти себя на гражданке, просто не все этого хотят. Вот и все. Проще ничего не делать, чем что-то делать. У меня даже в мыслях не было, что я у меня будет как-то по-другому. Я знаю о более слабых людях, да и вы видели их на перекрестках около машин, но я с такими не знаком. Человека формирует окружение — и наоборот. К сильному человеку не придут плакаться более слабые. Как слабый придет, такой же, без ноги, к другому, который живет социально активной жизнью, занимается экстремальным видом спорта?

— После того как вы вернулись из Афганистана, вы сразу нашли себя в профессиональном спорте?

— Начнем с того, что я себя и не терял. Профессиональный спорт начался в 2007 году в гребле, потому что профессиональный спорт — это то, за что тебе платят деньги. Я жалею, что в тот период, когда ногу ампутировали в 95 году, у нас не было развито такого паралимпийского спорта, как сейчас. Для меня это упущенное время. Сейчас я уже не гожусь для профессионального спорта, а тогда я мог бы достичь значимых результатов. В ту же греблю я пришел, когда мне было 45, это много. И то я был восьмым на мире, а было бы мне 35… Был бы совсем другой результат. Всему свое время должно быть. Профессиональный спорт — это дело молодых, скажем так.

Парашютный спорт — для души. Так же, как и мое увлечение хоккеем. Мы хотели создать свою команду по следж-хоккею. Начали тренироваться, но сани я разбил. Встал на протез и тренируюсь сейчас два раза в неделю.

— Как появилось увлечение парашютным спортом?

— Я учился в профильном учреждении и первые прыжки совершил еще в десантном училище, но они носили прикладной характер — на круглых куполах, с оружием, рюкзаками, с тяжелых самолетов. Именно в парашютный спорт я пришел после Афганистана, в 98-м году. Я увидел объявление, что совершаются прыжки по парашютному спорту. Был такой инструктор, Глебышев Иван Михайлович, я к нему пришел, рассказал, что хотел бы совершить прыжок, показал парашютную книжку, что у меня уже были прыжки. И он одобрил мое намерение. Я начал прыгать снова на круглом куполе и потихоньку дошел до уровня свободного падения на парашюте типа «крыло».

— Врачи не запрещали прыгать с парашютом?

— А кто их спрашивал? (Улыбается.) Я не сталкивался с запретами. Единственное, когда я сломал позвоночник (неудачно приземлился на крайней рекордной работе), тогда уже запретили. Травма позвоночника была такой, что следующий раз привел бы уже к инвалидному креслу. Пришлось завязать.

— Сколько прыжков вы совершили? Много ли было нештатных ситуаций, когда приходилось использовать запасной парашют?

— Без ноги я совершил 1774 прыжка. Да, таких ситуаций было достаточно много, по разным причинам, из-за отсутствия техники я еще не понимал, как оптимальнее быть в воздухе без ноги. Купол был узкопрофильный для моего веса, к тому же у меня одна нога тоньше другой и нагрузка при раскрытии купола шла на одну ногу, за счет чего происходила закрутка строп. Приходилось пользоваться запасным парашютом.

— Какую максимальную высоту вам удавалось взять?

— Пять с небольшим километров.

— Помните свой первый прыжок после Афгана?

— Помню, конечно. Вышел из самолета — и вышел, как будто ничего и не было. Потом почувствовал, что недоработал. Тогда я еще прыгал с протезом, и первая мысль была: лишь бы не потерять. А когда перешел на «крыло», я стал прыгать уже без протеза. Скорость позволяла приземляться безопасно и на одну ногу. На эти нештатные ситуации я не обращаю внимания, это неотъемлемая часть парашютного спорта.

— Каких высот вы достигли в парашютном спорте?

— Мы всей командой в классе «большая формация» поставили достаточно много

рекордов. У меня сертификат категории Д. Но среди людей с ограниченными возможностями не дают разряды, нет дисциплины, но, может, когда-то это и придет. Конкуренция сейчас просто аховая.

Максимально нас, людей с ограниченными возможностями, было в формации 14 человек. Было и 12, но с двумя перестроениями. Надо понимать, что, когда люди на протезах покидают самолет, всё это растянуто по времени, нежели чем у обычных, здоровых людей.

Происходит это так: отделяется «база» людей и к ней подлетают остальные спортсмены — встают на свое место, держась за захват (есть захваты на комбинезонах).

— Я часто видела фотографии молодых ребят и девчонок в соцсетях с вами на набережной. Вы приземлялись после прыжков и с вами фотографировались. Расскажите об этом.

— Да, я прыгал на разные праздники, когда на 23 Февраля, когда на 2 Августа, на набережной после ремонта. Мы взлетали в основном с Бобровки или с Прорана и летели в город. Из инвалидов я единственный в области, кто совершал прыжки.

— Пройдя столько испытаний, проживая такую интересную и насыщенную жизнь, что могли бы сказать подрастающему поколению?

— Не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Завтра может и не быть. Живите сейчас, нет и не должно быть слова «завтра», есть только слово «сейчас». Сейчас — делать зарядку, сейчас — сходить в кино, сейчас — сходить на лыжах. Нельзя откладывать. Жизнь такая, что даже в молодом возрасте люди уходят и не успевают сделать то, что планировали.