Максим Кокарев, и.о. ректора духовной семинарии: «Золотых крестов мы не носим»

Сколько храмов должно быть в городе-миллионнике? Почему в 90-е крещения поставили на конвейер? Кто принял решение переделать бывший кинотеатр в Самаре в храм? И кому выгодны негативные слухи о священниках? На эти вопросы ответил исполняющий обязанности ректора Самарской духовной семинарии протоиерей Максим Кокарев в интервью 63.RU.

«Отец настоял на получении светского образования»

— Когда вы решили пойти по пути священника? Кто-то влиял на это решение?

— Интерес к вере, если можно так сказать, передался по наследству. Прадед служил в Башкирии, даже отсидел два срока за веру. В первый раз его посадили в 1932 году. Дали 5 лет по 58-й статье, за антисоветскую пропаганду. Он вышел на свободу в 1937-м, но через несколько месяцев снова сел по этой же статье. От смерти его спасло то, что он пригодился руководству лагеря — прадед очень хорошо рисовал. Его заставили в Уфе расписывать ДК. Но зато не расстреляли.

Как после лагеря в 1944 году он оказался в Куйбышеве, точно неизвестно. Но уже здесь он снова начал служить. В годы войны отношение советской власти к верующим несколько изменилось. Закручивать гайки внутри страны во время борьбы с внешним противником — как минимум непрактично.

Его сын, мой дед, отец Николай, пошел по его стопам. До 1993 года, до самой своей смерти, он служил в Покровском соборе, что у стадиона «Динамо». И пока был жив, одна из его дочерей, моя мама, иногда водила меня к нему на службы. Да и я сам к нему приезжал.

В 1993 году дедушки не стало, и на его поминках я встретился с его лучшим другом, тоже священником. Он взял меня на духовное воспитание — помощником в храм Иоанна Предтечи на пересечении улиц Солнечной и Ново-Вокзальной. Его тогда только-только открыли. И мое созревание пришлось как раз на служение в этом храме.

К 1997 году во мне окрепла уверенность, что хочу учиться в семинарии. Не до конца понимал, зачем, но очень хотел. Это, наверное, было последнее время, когда кто-то мог повлиять на меня. И такую попытку предпринял отец. Он, в отличие от матери, был в тот момент далек от церкви. Возможно, ему казалось, что мое желание — это что-то несерьезное. Он настаивал, чтобы я не зацикливался на одном духовном образовании, а получил еще и классическое, светское. Если бы отец не настаивал тогда, я бы просто закончил семинарию и всё. Но благодаря ему у меня теперь широкий круг научных интересов.

— То есть вы подошли к вопросу выбора своего будущего рационально и прагматично. В 2001 году вы окончили семинарию, а в 2003 — Самарский государственный университет. Получается, что ваши убеждения и вера, если можно так сказать, осмысленны.

— Я вообще считаю, что всё, что делает человек, должно быть осмысленно и рационально. Нельзя что-то делать только в силу инерции. Быть по инерции атеистом настолько же неправильно, как быть по инерции верующим. Хотя я встречаю и то и другое.

Есть люди, которые гордо и громко заявляют, что они христиане. Но когда их начинаешь расспрашивать о чем-то, они или молчат, или отвечают какие-то глупости. Получается, они тоже лишь по инерции причисляют себя к верующим.

Такую ситуацию можно наблюдать и в других конфессиях. Особенно ярко это можно было видеть в 90-е, когда всё разрешили. Много лет людям запрещали верить, а тут резко все узнали, что есть христиане, мусульмане.

В 90-е пошел своеобразный Ренессанс, люди стали узнавать о символах веры, говорить об этом. Среди моих ровесников был мальчик из татарской семьи, он с пафосом заявлял, что мусульманин. Но когда я его начал расспрашивать, что такое пять столпов ислама, с какой стороны входить в мечеть, на этом разговор закончился. И в итоге вся его вера заканчивалась тем, что он гордо говорил о своей принадлежности к конфессии.

С христианами то же самое. Они гордо бьют себя в грудь, заявляя об этом. И меня это напрягает всегда. В Писании же написано: «Дерево узнают не по листьям, а по плодам».

— А что насчет атеистов? Как вы относитесь к ним?

— Точно так же, как и ко всем другим людям — независимо от убеждений, принципов или сексуальной ориентации. Я их люблю. Почему нет? Они же люди! Нам заповедано любить всех людей и разделять их и их заблуждения. Нам завещано любить грешников, но не их грех. Они зачастую не виноваты в том, что творят, искренне заблуждаются, считают, что так надо.

Давайте разберемся в ситуации: я, например, не люблю гомосексуализм, но гомосексуалистов люблю. Они такие же люди, которые достойны нашей любви. Точно так же и с наркоманами и любыми другими грешниками. Я не обязан любить то, что они делают. Но молюсь за них как за людей.

Самые тяжелые атеисты, с которыми мне приходилось общаться — это именно инерционные, которые не задавали себе никаких вопросов.

Другое дело — атеист, который прошел путь поисков, много читал, искал и пришел к такому выводу. С ними интересно дискутировать: что на него повлияло, одни ли мы книги с ним читали?

— Вы сказали, что молитесь за всех людей. Даже за тех, кто преступил закон?

— Эта категория людей — одна из частых тем софизмов и рассуждений. Тем не менее они тоже люди, но они сотворили с собой нечто ужасное. О них остается только скорбеть.

Один из классических примеров — это один из разбойников, которых казнили вместе с Иисусом. Один только озлобился, а второй переродился за эти несколько часов.

Вообще позиция «молиться за всех» — это одна из претензий к христианству. Мол, оно сервильно и молится за любую власть. Да, это так, но разделяем ли мы при этом всё, что эта власть делает? Далеко не всегда. Что же тогда лично я вкладываю в свою молитву? Я прошу о том, чтобы Господь наших правителей направил, дал им разумения. Заставить стать их лучше я не могу, поэтому молю, чтобы однажды Господь коснулся их сердца.

«Не нужно превращать школьные уроки в воскресную школу»

— Сейчас вы занимаете пост и. о. ректора духовной семинарии. Это, по сути, высшее учебное заведение для священников. А нужны ли в школе уроки православия, основ религии? И как их нужно проводить, чтобы не вызвать у детей отторжения?

— Этот вопрос регулярно поднимают у нас. И когда начинали говорить, что это должно быть обязательным, принудительным и реализовываться в каком-то одном формате, то я категорически был против и никогда этого не скрывал. Потом это стали вводить в формате модулей с возможностью выбора: ОПК (основы православной культуры), МРК (мировые религиозные культуры) и основы светской этики. Это — вполне адекватная система.

Несколько лет назад я курировал две школы на Мехзаводе. И когда там рассматривали вопрос введения одного из этих модулей, то мне приходилось долго объяснять родителям, что это их выбор.

Но есть и чисто технические вопросы: надо покупать комплект учебников и тетрадей по каждому предмету отдельно, например. Всегда есть перегибы на местах, есть учителя и завучи, у которых есть своя линия и они будут ее продавливать.

Педагогам надо понимать, что это не «Закон Божий», не воскресная школа, а именно знакомство с православной культурой. Причем для некоторых детей она не является родной. В воскресной школе идет упор на практику, там вполне уместно привлечение детей к молитве, к участию в таинствах. В обычной же школе уместен культурологический подход. Просто рассказывать, как и что устроено в православной традиции.

Но и учитель должен быть деликатным и аккуратным при своей работе. Чтобы никто не ввел в заблуждение, рассказывая как про христианство, так и про ислам, и про буддизм.

Можно сказать, что у нас, как и у врачей, основной принцип — не навреди.

«90-е годы назвали "вторым Крещением Руси"»

— То есть нужно, чтобы ребенок или взрослый человек сам, сознательно, добровольно пришел к вере?

— В общих словах, да.

Плохо, когда человек лишь формально является христианином. Только это проблема не нашего лишь времени. В IV веке Василий Кесарийский, он же Василий Великий, описывал современное ему состояние церкви как печальное. Первые три века церковь была чище, что ли. В христианство шли люди, сильные духом, готовые умереть за веру. А потом сюда пошли люди, которые подумали, что здесь тепло, сытно. Многие били себя кулаком в грудь, что они за язычество, за Юпитера, за веру отцов, на которой империя стояла. Но потом они же испугались, что могут потерять теплые места в Сенате, например. Они пошли креститься лишь потому, что изменилась конъюнктура, и империя становилась христианской. И какими они по итогу были христианами? Никакими.

И как оградить доступ людей? Запретить крестить? Нельзя. И как искренность намерений доказать? Очень сложно. И когда у Василия Великого спросили, как дела в церкви, он ответил: «Как в моем теле — всё болит и никакой надежды на улучшение».

— Напоминает ситуацию, которая произошла в 90-е.

— Так и есть. Это время кто-то назвал «вторым Крещением Руси». Многие годы ничего было нельзя, потом резко всё можно. И люди пошли толпой в церкви. Крещения и венчания буквально совершались массово. Но отчасти это была дань моде и любопытству. Все ли они пошли искренне? Сомневаюсь. Количество людей росло, а качество уменьшалось.

Здесь нет ничьей вины, но мы как служители церкви можем на себя часть вины взять. Мы, возможно, не смогли в свое время в должной степени подготовить людей, объяснить им, что и как делать, как жить в церкви. Священники или не успевали, или сил не было, но многие люди пришли и ушли, и больше не появлялись в церкви. Эта волна схлынула, потому что с ними поступали часто просто формально. Хотя нередко и сам человек изначально приходил с неправильной мотивацией в церковь — как в магазин ритуальных услуг.

— А почему у церкви не было возможности провести просветительскую работу?

— Во-первых, в 90-е был кадровый голод. Когда сняли все ограничения, священников было очень мало. Я сам служу с 2000 года и застал времена, когда в день крестили по 20–40 человек. Вспоминаю это время с ужасом и самому стыдно, что где-то поленился и не поговорил с людьми о том, куда они вступают, крестясь. Это было «конвейерное» крещение. И это то, за что мне бывает стыдно. Но другого выхода тогда у нас зачастую технически не было — из-за отсутствия времени.

Сейчас можно говорить об оттоке людей, и он закономерен. Правда, уходят те, кто пришел по инерции, из любопытства. Нельзя, чтобы человек приходил в церковь, на него водичкой побрызгали, ничего не объяснили, и он ушел.

— А как ситуация обстоит сейчас?

— Нет бума. Нет толпы. Люди приходят к вере не так массово, но более основательно.

Еще в 2012 году было принято решение, что перед важными обрядами — крещения или венчания — нужно проводить беседы с человеком. И на этом этапе многие отсеиваются.

До сих пор приходят люди, которые говорят: «Я просто покреститься хочу. Ничего не знаю и знать не хочу». И понимаешь, что у таких людей чисто магическое отношение к религии. Может быть, мама или бабушка сказали, что везение в работе будет, если он покрестится. И ты начинаешь объяснять, что это принятие веры предполагает изучение ее основ. Нельзя же вступать в церковь, совершенно не зная, чему она учит. Может быть, мы по ночам кровь пьем и младенцев едим?

Сейчас мы крестим чаще всего одного-двух человек в воскресный или субботний день, еще стараемся их готовить к этому таинству. Беседуем не только с ними, но и с крестными, родителями, если речь идет о крещении младенцев. И некоторые из тех, кто честно к этому относится, потом сами отказываются. Они изучили Символ веры и поняли, что на данный момент не могут принять его.

Креститься, «чтобы было» или «чтобы как все», не надо. Всё должно быть осознанно.

— Для молодых родителей крещение тоже стало каким-то магическим обрядом. Мамы и папы считают, что это защита от сглаза. Это тоже мода?

— Ко мне часто приходят родители, которые хотят покрестить ребенка. Я их приглашаю на беседы, и они искренне удивляются, что такие беседы вообще есть.

У некоторых молодых родителей тоже идет инерция к крещению. Вот родился у них ребенок, они думают: мы крещеные, бабушки-дедушки тоже. И это психологический дискомфорт, что что-то не доделали. То ли ребенка не покрестили, то ли утюг не выключили. Но зачем это им? Я спрашиваю, живут ли они сами церковной жизнью. После этого многие задумываются и не торопятся.

«Раньше в храм порой войти было трудно»

— Как вы считаете, в Самаре не слишком ли много храмов? Их можно увидеть едва ли не на каждом шагу.

— На самом деле в городе сейчас их не так много, около 70. Это сопоставимо с дореволюционным количеством. Только город тогда был гораздо меньше. До революции во всей губернии было около 1000 храмов. Сейчас в два раза меньше, около 500.

А ощущение того, что храмов в городе слишком много — это, скорее, эмоциональная оценка. На город, в котором проживает 1,5 миллиона людей, храмов около 70. Это с учетом домовых храмов типа того, что в СамГТУ внутри здания.

Сейчас в городе нет такого «голода», который был раньше. Сейчас людям не надо ехать через весь город с Металлурга, например. У них есть свои храмы поблизости. Мы достигли некоего комфортного состояния в этом вопросе.

Наверное, такого массового строительства храмов больше не будет. Потребности такой жгучей уже нет. Кроме, конечно, тех мест, где еще идет активная застройка и растет население. Например, мы видим строительство в Кошелеве, Южном городе или Волгаре. Никому не нужно, чтобы храмы возводили просто ради галочки, чтобы отчитаться перед столицей, например. Нужна гармония в этом вопросе.

— А как обстояла ситуация с прихожанами в 90-е или в нулевые?

— Тогда было тяжело, и крещения по 30–40 человек, и на богослужения приходило очень много людей. Я ребенком помню, что в Самаре в 1990-е не всегда можно было попасть на службу. Те, кто хотел, приходили сильно заранее или уже потом стояли на паперти. Совершенно нормальная ситуация.

— То есть 70 храмов на город с населением почти в миллион человек — это достаточно?

— Есть один основной критерий: в воскресный день, во время службы, в храме есть прихожане или нет? Все-таки храм — это место собрания общины, место молитвы, а не просто архитектурный памятник. Если людей нет, то, скорее всего, его построили не на том месте. К счастью, такое не происходит.

У многих вызывал вопросы, например, храм Благовещения, что рядом с бывшим ипподромом. Вроде бы рядом с ним есть еще два храма — Кирилла и Мефодия и храм Святой Троицы. Но и там уже сложилась своя община, свой приход из соседних домов. Он молодой, но уже жизнеспособный.

Основной критерий — это, конечно, востребованность, наличие людей. И когда возникает необходимость — строится, например, новый район, то там под храм отводят землю.

«Мы привыкли к хорошей жизни и стали нежнее»

— Культура и религия — мощный фактор объединения людей. Однако в последнее время можно наблюдать за активной антирелигиозной пропагандой, в том числе в СМИ. Как вы к этому относитесь? Как вы думаете, кому это необходимо и зачем?

— Я к этому отношусь спокойно. Мы живем в относительно спокойное время, а к хорошему быстро привыкаешь. В 20–30-е годы могли любой храм закрыть, а священника выселить и отправить куда-нибудь в Казахстан, в степи. И это в лучшем случае.

Мы стали нежнее, что ли. Тем не менее неприятно, когда у человека начинает складываться необоснованное мнение, особенно из-за искаженных знаний. У него начинает копиться обида на церковь, и ты стараешься ему помочь, а он уже озлобился, забился, и всё бесполезно. И остается только молиться за этого человека.

Я не особо верю в теории заговора. Но не отрицаю, что часть поводов даем мы сами. Церковь состоит из людей, зачастую неидеальных. Есть деятели, которые публично что-то делают или говорят такое, что эти высказывания закономерно вызывают хайп.

Разоблачением этого трудно заниматься. Сколько сил уходит на то, чтобы опровергнуть, например, фотографии в Сети, которые иногда являются откровенным фейком. Потом уже опровержение никто не читает, или единицы.

Иногда такие инциденты — это не осознанная атака на религию, а чья-то лень или недоработка. Или просто желание создать хайп. У нас, у церкви, есть свои болячки, и они вызывают реакцию. Отчасти же есть болезни общества, да и самой журналистики в том числе. Чем хайповее заголовок, тем меньше желания его проверять.

— А были ли в вашей практике такие случаи?

— Несколько лет назад мне пришлось столкнуться с такой ситуацией. Я писал и звонил по всем редакциям Самары и области из-за одной новости. Она, на мой взгляд, шикарно написана. Как говорится, в ней прекрасно всё.

Заголовок у нее был примерно такой: «От одного из храмов Самары священник, бывший рецидивист, сидевший за убийство, угнал три автомобиля». Я был, конечно, в шоке. Но закрались сомнения — вроде бы среди священников никого из сидевших, тем более за убийство, нет. Это надо очень сильно постараться, чтобы скрыть этот факт.

Начинаю выяснять, в чем дело. Есть храм — Святой Троицы. Я сразу звоню настоятелю, спрашиваю: в чем дело, что за шум на всю страну вы смогли поднять? А он не в курсе.

Продолжаю читать дальше. Узнаю адрес храма, он на Революционной. И только тут до меня доходит, что речь идет о недострое пятидесятников, бывшем кинотеатре «Вымпел». Там что-то начинали, но потом не достроили и бросили.

Оказывается, там действительно есть парковка, на которой стояли какие-то старые автомобили. И там произошла не совсем понятная ситуация. И до сих пор я не сильно в курсе, был ли там какой-то реальный криминал…

В итоге что получилось? Не совсем священник, не совсем от храма и, может быть, вовсе не угнал. И вообще это, возможно, была внутренняя история общины. А кто-то из пресс-службы полиции несколько поспешно распространил эту информацию в СМИ. Мы всех просим проверять свои слова и пресс-релизы перед публикацией.

Вот такое недоразумение вышло. Но когда всё разрешилось, много ли людей прочитали опровержение и уточнение? Мало.

Представляете, что было в комментариях под первой новостью? А под второй — почти ничего.

Тем не менее есть небольшое количество людей, настроенных по-настоящему агрессивно. Традиция воинственного безбожия никуда не делась, тот же Александр Невзоров, например. Есть люди, которые профессионально борются, есть те, кто создает этот контент, и есть те, кто его активно потребляет, но не рефлексирует.

Подростки — одна из таких групп, которая как раз часто потребляет, но не рефлексирует. Но не все. Некоторые задумываются. Один из первых вопросов, который они задают мне при встрече: «А сколько вы зарабатываете?» Школьники иногда считают, что мне заплатили, чтобы я к ним в класс пришел. Со мной на одной из встреч был еще один священник — со стандартным священническим крестом из обычного металла с желтым напылением. Естественно, его спросили, золотой ли у него крест. Никаких золотых крестов не существует, кроме как если кто специально закажет для подарка, например, своему духовнику.

Я за свободу мнений. Но не тогда, когда начинается либеральный фашизм, когда есть одно либеральное мнение, а остальные надо уничтожить. Мы сейчас видим, как зачастую относятся к свободе слова на Западе, в «цитадели свободы», в пресловутом «сияющем граде на холме». Стоит лишь усомниться в правоте пропаганды ЛГБТ, например, даже в мягкой форме — что происходит? Человека начинают банить в Twitter, гонения натуральные начинаются. Известны случаи санкций по отношению к людям, которые по религиозным причинам отказывали в каких-то услугах представителям меньшинств, будучи частными предпринимателями.

У меня есть свои, сугубо религиозные переживания насчет нападок на церковь. Я знаю, что за всем этим маячит князь мира сего. Не все сознательно ему служат, но идеи проскальзывают. Все-таки и инфернальные истоки у этой агрессии есть.

«Не могу вспомнить священников, у кого есть дорогие авто»

— Одна из претензий к священникам — это дорогие часы, автомобили. Как на это реагировать?

— Это как раз те самые признаки «болезни роста». Всё духовенство Самарской области — это примерно 500, может быть, чуть больше, человек. Большинство из них — это скромные адекватные люди. И в основном они пользуются общественным транспортом или своими усилиями добираются до работы или дома. Нельзя, конечно, исключать, что есть и те, кто не смог перерасти и справиться с «болезнями роста», кто получил большие возможности и поддался на эту тягу к красивой жизни. Но тем не менее надо понимать, что совершать какие-то такие действия напоказ — значит нанести большой урон медийный, резонансный своей церкви. У некоторых людей нет этого понимания и они делают какие-то вещи, говорят что-то странное, совершают странные поступки.

Меня очень быстро научили и отучили что-то такое делать. Один священник, очень опытный, совестливый, сказал мне такую вещь: «Все люди живут по-разному, и всегда в твоем приходе будут люди побогаче. Соревноваться с ними, гнаться за ними, стараться подтянуться к их уровню не надо, неблагодарное это дело». Вообще священнику должно быть стыдно жить богаче, чем средний прихожанин его прихода. То есть когда у тебя люди живут скромно или, не дай Бог, голодают, а ты им не помогаешь — это стыдно. Но не у всех такое чувство есть. Эта турбулентность 90-х еще не пропала, она затянула некоторых. Поэтому хочется верить, что всеми «болезнями роста» мы переболеем.

— Другая претензия к РПЦ — это строительство храмов в парках. В Самаре это можно видеть в Парке Дружбы, например. И нередко — без разрешения, а его оформляют задним числом. Как такое происходит?

— Тут я, конечно, за все ситуации точно рассуждать не уполномочен. Могу отвечать только за те храмы, где сам служил. Как раз была такая у меня похожая ситуация с храмом Всех Святых, в земле Русской Просиявших (храм находится в поселке Управленческом. — Прим. ред.). Это бывший летний кинотеатр, который закрыли еще в перестройку. В течение 10 лет он стоял закрытым. В это время жители района заявили, что им нужен храм. И они обратились к властям, и чиновники решили, что давайте его и отдадим. Вероятно, тогда недостаточно внимательно отнеслись к вопросам документации. Там еще первый настоятель начал ремонт, часть здания сломали, к оставшейся подвели отопление и так далее. И потом мне с 2008 года пришлось решать много бумажных вопросов.

Выяснилось, что храм и участок под ним расположены частично на стыке двух зон. Грубо говоря, часть здания — на землях сквера, а другая — на другом участке, где не такие строгие правила. И карта как-то так странно была сделана. У нас было несколько слушаний подряд, после них зонирование поправили. Подвинуть надо было всего буквально на несколько метров. Наверное, в 90-е с этим было проще. Хотя, конечно же, когда всё сразу сделано юридически грамотно, с соблюдением всех правил, это позволяет избежать многих проблем и недопонимания.