«Муж носит с собой гранату, чтобы не попасть в плен живым»: жена самарского генерала — о поездках на передовую и о жизни после Макеевки

Общение с родными бойцов, которые погибли в СВО. Регулярные поездки в зону спецоперации. В такой реальности живет и работает жена командующего Второй гвардейской армией Екатерина Колотовкина. Она уже больше года возглавляет фонд «Звезда и Лира», который доставляет на фронт гуманитарную помощь. Как устроен быт мобилизованных и контрактников? Почему некоторые жители ДНР не хотят переезжать в Россию? И какие слова находит супруга командарма для жен и матерей погибших солдат? Об этом и многом другом читайте в нашем интервью с Екатериной Колотовкиной.

— Екатерина Игоревна, вы недавно опять ездили в зону СВО. Расскажите, пожалуйста, как прошла поездка?

— В этот раз она отличалась тем, что была опаснее: мы находились в городе Сватово, который бомбили из «Хаймарсов». Было Вербное воскресенье, люди вышли на улицу, шли в храм освящать вербу. И, видимо, ВСУ этим воспользовались. Когда мы уехали, на город сбросили 4 ракеты: две сбили, две упали. К счастью, никто не пострадал.

— А как часто вы ездите в зону СВО?

— За последние полгода я была 6 раз там. Есть гуманитарный груз — его нужно отвезти. И я еду.

— Скажите, а вы посещаете зону боевых действий или больше в тылу находитесь?

— Знаю, что передовую делят на несколько линий — первая, вторая, третья. Первая — там, где ведут артиллерийский огонь; на второй — спокойнее, но ее также обстреливают, третья — это уже более безопасная зона. Я бываю на второй. Но, когда ты заезжаешь «за ленту», там нет места, куда бы не мог прилететь снаряд.

— Вы посещали города и села в ДНР и ЛНР? Куда именно приезжали?

— Да, периодически. Вот выделю Сватово — этот прифронтовой город, где я впервые начала плотно общаться с мирным населением, с батюшками, с властями. И первую гуманитарную поддержку беженцам мы привезли от фонда «Звезда и Лира» именно туда.

— Как людям живется в условиях СВО?

— В плане быта я бы не сказала, что они жалуются. Я у них спрашивала: «Почему вы не хотите в Россию уехать? Почему не переезжаете вглубь России?» А жители Сватово, которых постоянно обстреливают, говорят: «Тут так спокойно». Некоторые отвечали: «Мы все хотим домой. Мы хотим, чтобы Россия освободила территорию, и мы вернулись в свои дома». У кого-то 4-комнатная квартира, у кого-то дом. И они в любом случае чувствуют себя у нас гостями. Одна женщина мне сказала: «Сейчас Пасха, я хотела бы сходить на могилу к своим родственникам, но не могу. Там я родилась, там могила моих предков, там я хочу умереть».

— Кстати, о быте. А как у военных с этим дела?

— У них всё четко: заходишь, и везде чистота, что удивительно. В каждом блиндаже есть иконы. Всё максимально разложено по полочкам. Мы к одним ребятам заехали на полигон, так у них там полевая кухня со скатерочками, гречка и рис по баночкам разложены. Хлеб пекут — нас угостили свежим, горячим хлебом. Это в тех местах, в которых я была. Много ребят читают книги — до сих пор просят привозить им художественную литературу. Кто-то стал заниматься творчеством — пишут песни, стихи, — процветает окопное творчество.

— А что-то кроме книг просят привезти? Раньше вы возили еду ребятам — сейчас как с этим?

— Скажем честно: военным продукты сейчас не нужны, их обеспечивают полностью, они даже раздают их местным. Просят Библию и Коран на русском языке. Еще возим расходные материалы — нижнее белье и влажные салфетки, сигареты, спички. Потом идет дорогостоящее всё: машины, резина для них, квадрокоптеры, тепловизоры, противодронные ружья. То, что на склад не приносят обычно.

— Расскажите, а вы видели мобилизованных? Выделяются ли они на фоне кадровых военных?

— Да, я их видела, но лично для меня отличий нет: и тот в форме, и тот в форме, оба братья. В рамках выполнения задач у них всё едино. Вот только знаю, что мобилизованным платят больше.

— А вот быт мобилизованных, их рассказы о боевых действиях — есть отличие от опытных военных?

— В плане впечатлений и быта всё такое же. Для мобилизованных выбирают командиров, у которых уже был боевой опыт. И их не отличишь, если они не заявят сами об этом.

И землянка мобилизованных не отличается ничем. Мы также были на полигоне, где их учили стрелять, копать окопы. И после этого они становятся профессионалами, которые могут догнать по подготовке наших кадровых военных. И получают медали, и совершают подвиги.

— Думаете, стоило ли отправлять вчерашних слесарей, офисных работников на СВО? Может, надо полицию и Росгвардию туда направить?

— Я думаю, все те, кто служил в армии, так или иначе, проходили одинаковую военную подготовку. Я не военный эксперт и не могу давать оценку, но могу сказать одно: благодаря частичной мобилизации наша армия стала еще сильней.

— Во время этих поездок вы каждый раз видитесь с мужем? Нет страха за него сейчас?

— Не всегда. Иногда я приезжаю, а он где-то на выезде. Знаете, у меня в принципе изменилось отношение к смерти. И я приняла это. Мой муж и наши офицеры ходят с гранатами: чтобы они могли подорваться, если попадут в плен, ибо звания такие.

— Его отсутствие сказалось на ваших отношениях?

— У нас сейчас совсем другая стадия отношений: мы бережем и ценим каждую минуту, проведенную вместе. Каждый телефонный разговор, наверное, как последний. Он стал больше внимания обращать на детали про детей, ведь про них знает только от меня или из разговоров по телефону. Он просит фотографировать пятерки дочки: отправляю ему фотографии оценок.

— А сами дети как, переживают за отца? Больше, чем при прошлых военных конфликтах, в которых он участвовал?

— Дети переживают. Особенно дочка. Она иногда на какие-то темы даже не хочет говорить. Меня это немного пугает: наоборот, хочется, чтобы она высказалась, а она закрывается. Потому что боится за папу.

— Вы сейчас часто общаетесь с семьями погибших военных. Как вы справляетесь с такой нагрузкой, стрессом?

— Раньше я обращалась к психологам, но сейчас никто из них не может мне помочь. Я уже переросла их: в последний мой поход к психологу я поняла, что у нее уже не хватает знаний работать со мной. А вот недавно была в поселке, где встречалась с женами мобилизованных: мы сначала проплакали все, потом обнимались. И я поняла, как это круто — встречаться с девчонками, которые понимают, что ты испытываешь. Я оттуда вышла наполненная. Еще мне помогает бокс, йога, стояние на гвоздях.

— А бывают моменты, что не выдерживаете?

— Конечно, я же не робот. Я была на одном слете, где собрались вдовы, мамы, которые сыновей потеряли. Меня очень сложно вывести на эмоции и слезы: у меня уже это профессиональное — я сразу думаю, как помочь человеку. А после этого слета я домой пришла, закрывала дверь и палец прищемила. И от этого я как разрыдалась: считай, из-за ерунды, но потом вспомнила всё, что за день было. Даже обрадовалась этому: значит, я еще живой человек.

— А есть истории семей, которые особенно заполнились вам?

— Например, недавно к нам забегала девушка: мы с ней познакомились на слете волонтеров, когда ее муж был жив. И она на «Газели» мобилизованного мужа возила гуманитарку туда, где он служит. Спустя два дня после того слета она звонила мне и говорит, что ее муж погиб. Там была эмоционально тяжелая история с возвращением тела, она пришла мне ее рассказать. Она хочет заплакать, а я ей говорю: «Я тебя жалеть не буду. Вот представь, что он смотрит на тебя: он хотел бы видеть тебя такой?» Понимает, что нет. И вы знаете, она сказала мне, что будет и дальше помогать ребятам, его сослуживцам, во имя общей победы и в память о ее муже.

Или, например, познакомилась с одной мамой военнослужащего: он был военным медиком. Погиб. И женщина в 50 лет пошла на медицинские курсы, чтобы продолжить его дело. Есть еще история женщины, у которой сын умер. И она очень близко с невесткой общается, а у той двое детей. Она мне говорит: «Мне еще невестку замуж выдать. Найти нормального мужика, чтоб был отцом детям. Она еще молодая девушка». Вот это мудрость какая.

Еще была женщина, которая мне написала огромное письмо про то, как примирила двух невесток: нынешнюю и бывшую жену погибшего сына. Они грызлись из-за денег, всё делили. А она взяла и перед ними встала на колени, извинилась и попросила их перестать ссориться. Девушки удивились от такого. В итоге обнялись втроем и теперь ставят погибшему памятник вместе. Эта мама средства за сына разделила между невестками — отправила, а те вернули деньги.

— Как родственники переживают такое горе?

— На самом деле, это невозможно пережить. Боль не утихает: ты учишься с ней жить. Наверное, ситуация как у больных онкологией — это уже никуда не денется.

— А были случаи, когда родня погибшего вела себя иначе?

— Да, бывает, что после смерти военного начинают грязное белье наружу выворачивать, деньги делить, дом или участок. Например, отец сначала говорил, что ему никаких денег не надо. Уже сидит у нотариуса перед отказной, увидел, что там 3 миллиона рублей, и резко заявил: «О, подождите, а я инвалид. Мне еще как-то жить надо, я деньги возьму».

— Как вы узнали о событиях в Макеевке?

— Первые звонки начались в новогоднюю ночь, 4 часа утра: женщины говорили, что их мужья погибли, говорили про смерть тысячи человек. Я тогда подумала, что, может, выпили, что-то не то услышали и звонят. А тут одна, вторая, третья. И я уже сама начала выяснять. Утром мне позвонил муж, чтобы поздравить с праздником, я спросила у него, что там в Макеевке. Он на тот момент ничего не знал. И после стала появляться информация про погибших.

— Много вам тогда звонило людей? Просили какой-то помощи?

— Это были три самых ужасных дня, худший Новый год. Потому что звонили мне все, не переставая, и именно на личный номер, не в фонд. Это были крики истерики. Я даже в некоторые семьи приезжала и успокаивала, держала за руку. В основном все просили информацию.

Многие звонили мне как жене командующего. Даже выслушивала обвинения в адрес мужа. Приходилось объяснять, что пострадавший полк не был в подчинении у Второй армии. Потому, когда я вышла на митинг (траурный митинг в Самаре состоялся 3 января 2023 года на площади Славы, у Вечного огня. — Прим. ред.), мне было важно объяснить, что мой супруг не виноват.

— Как думаете, почему произошла эта трагедия? И какие уроки мы можем из нее извлечь?

— Я не готова давать оценку этой ситуации, я думаю, есть профессионалы, которые уже это сделали. Но после этой трагедии я заметила, что пошла консолидация общества. У всех тех, кто хотел выходить на митинги и площади, начался обратный эффект. Люди будто проснулись и увидели, что к чему. Мы поняли, что нам всем нужна поддержка и помощь.

— После вашего выступления на митинге, посвященном памяти погибших в СВО (состоялся в Самаре) и после того, как вы начали вести телеграм-канал, вы стали публичной персоной. Как изменилась ваша жизнь после этого?

— Свой канал я стала вести еще в прошлом году. За это время к нему присоединилось немало подписчиков. Слава — это бремя, ответственность. Многие люди стали говорить, что берут с меня пример, и мне приходится быть примером. И теперь не могу позволить себе некоторых вещей, например, спокойно и неформально погулять с подругами.

— Вы говорили, что после митинга вас атаковали боты.

— Тогда начался какой-то ужас: выложили в интернете мой номер телефона и домашний адрес, началась атака ботов в телеграм-канале. Угрожали, писали, как «они меня, моих детей и моего мужа». Звонили даже в фонд, говорили, чтобы мы готовили черные пакеты. Слава Богу, мужу и детям никто не звонил и не трогал. Один человек, если его можно так назвать, написал мне огромное письмо в телеграм-канал, как он будет зверски насиловать моего ребенка: узнал ведь ее возраст, имя. Другой прислал мне 99 сообщений, где были видео с пытками пленных солдат. Это было тяжело морально.

Еще после митинга немало людей начали меня ругать за шубу, в которой я выступала на площади Славы. Писали: «Вот где все бронежилеты нашей армии — на шубе Колотовкиной». И объяснять, что она была куплена давно, бесполезно.

— С приходом известности не возникло мысли стать политиком?

— Мне очень комфортно от статуса «общественный деятель». Я ни от кого не получаю зарплату, ни к кому не привязана и могу говорить всё, что думаю. Я могу приехать в какой-то регион и, услышав жалобы от женщин в духе «губернатор нами вообще не занимается», обратиться к нему и, как показала практика, буду услышана.

— Интересно ваше мнение о недавно ставшей публичной ЧВК «Вагнер» и ее создателе Евгении Пригожине.

— Честно, мне нравится Пригожин. Его речи, его мысли. Вот даже на кладбище, которое открыли у нас, всё продумано: наняли специального человека, который следит за могилами. Пригожин сам приезжал на мемориал. Считаю, что он — мужик.

И зря люди думают, что в ЧВК «Вагнер» служат только зеки: у меня есть знакомые, с безупречной репутацией, которые оставили хорошую работу и ушли в ЧВК «Вагнер». Да и касаемо зеков: кто первый у нас попал в рай? Вор, преступник, которого распяли на кресте. Потому что он раскаялся. И я думаю, что эти ребята более чем искупили свою вину.

— То есть люди зря боятся, что эти заключенные могут вернуться обратно и повторят свои преступления?

— Боятся того, чего еще нет. Давайте сначала победим, и они вернутся, а потом будем думать, что с ними делать. По факту эти люди сейчас воют за нас с вами.

— А что думаете об ужесточении закона о дискредитации армии — справедливо? И нужен ли закон об электронных повестках?

— Да, ужесточение было нужно. Хватит болтать всякую ерунду. Про повестки — сначала все возмущались, когда начали призывать всех подряд. Теперь все возмущаются, что начали всё упорядочивать. Вот для того, чтобы ошибки не повторились, всё и хотят систематизировать. Чтобы у нас не было в списках таких, у кого, например, 10 лет уже ноги нет, а он числится как здоровый. И я за это.

— И вы согласны с вводом ограничений для тех, кто по этой повестке не явится?

— У нас сейчас специальная военная операция. Уехать куда-то, зная, что тебе может прийти повестка, неуместно и глупо. Думаю, заглянуть в телефон и найти интернет можно везде. А вот эти отговорки про «уехал в тайгу на неделю и не смог» — уже неуместны.